След этого персонажа тянется довольно издалека. С игры Корсара "Звезда" 2017 года, а до этого - со "Стимпанка" 2016 года, а до этого - с 11 класса и моей влюбленности в серебряный век, с бессонных ночей над стихами и "Огненным ангелом", "Мелким бесом", "Творимой легендой"...отрывочные образы и предположения впоследствии сложились в цельный образ.

Её звали Марселин.
Её мать окончила Институт благородных девиц с отличием и императорским шифром. Но судьбой Виктории стали не Российская империя и мирная жизнь с замужеством и всем вытекающим, а баритон Венской оперы. Она влюбилась - моментально, безотвратно, отчаянно, как влюбляются в романах - и сбежала.
Неясно, что именно за катастрофа произошла с ними обоими в 1893 году, но годовалую малышку успели отправить в Россию к единственной родственнице - старшей сестре Виктории, Ирине. Ирина Дмитриевна Салтыкова совсем не была похожа на свою нежную сестру. Непоколебимая, суровая, острая, как лезвие ножа. В своё время она была народовольцем, но после событий 1881 года революционную деятельность пришлось свернуть.
Ребенка обратили в православие, дали фамилию матери и переиначили имя на более-менее русский лад. Лина Салтыкова закончила гимназию, потом Смольный, потом женские курсы и пошла работать стенографисткой и в целом помощницей в небольшое художественное издание, которое патронировала Ирина Дмитриевна. Альманах "Сизые крылья" печатал молодых неизвестных писателей, поэтов и драматургов, а также отрывки из новых произведений уже именитых литераторов. К ним заходили в гости и Мережковский, и Бунин, и Сологуб...последний и подсадил Лину на морфий.

В конце февраля 1917 года Ирина Дмитриевна решила отправить Лину в Екатеринодар к знакомым своей молодости - от греха и суеты подальше, пока всё не образуется. Там Лина устроилась в местную газету и в общем-то успешно работала, но вместе с тем окончательно рухнула в декадентство, наркотическую зависимость и развивающееся на этом фоне нервное расстройство.

Ветки реальностей Петрограда и Парижа были в моем случае обусловлены тем, успела ли Лина получить письмо от тетушки. В первом случае - не успела и решила вернуться обратно, ей показалось, что жизнь в бывшей столице немного наладилась.
В Петроград Лина вернулась с последними запасами морфия из Екатеринодара и рекомендательным письмом из тамошней газеты; устроилась в "Петроградское слово", успешно скрывала своё состояние и в целом надеялась вернуться к нормальной жизни, быть полезной и всё такое. Надо ли говорить, что не получалось. Военное положение, отряды чекистов, чьи тяжёлые шаги были постоянно слышны за дверью, да ещё и внезапно вылезшая цензура...после того, как ЧК чуть не загребли нашу Ирочку Самарину абсолютно, как казалось Лине, ни за что, башню у неё окончательно сорвало и на следующем паспортном контроле она высказала товарищу Рудному всё, что о них всех думает. Это даже почему-то обошлось без последствий - тот просто что-то черкнул в своих записях и отпустил её с миром.
С Ксенией Томской a.k.a. Веткой они долго говорили о том, что же теперь делать. Лина прекрасно видела, как ей тяжело. Видела она и то, как Саша Гинзбург, глава ВЧК, изо всех сил не хочет делать что-то дурное лично Ветке и сохранить ее если не с неприкосновенной газетой, то хотя бы в живых. Но свой след это наложило - последние номера газет из нейтральных ведомостей почти превратились в боевой листок партии. И, конечно, там появилось то, что Лина ненавидела всей душой - ложь. В редакции много дискутировали о её природе, о том, является ли ложью молчание, или полуправда, или смягчение, или обобщение...и где та грань для журналиста, когда он из квалифицированного мастера своего дела превращается в говорящую голову. Грань появилась именно с последним выпуском, и Лина поняла, что ей противно не просто писать что-то в газету, а даже держать в руках новый выпуск. Вся окружающая реальность давила на неё, как огромная каменная плита.

Морфий стремительно заканчивался. Просидев час в пустой темной церкви и поняв, что терять в общем-то нечего, она ввела себе остатки - явно тянуло на передоз - и смешала с тем, с чем ни в коем случае нельзя. Неземную лёгкость и эйфорию сменила новость из ЧК - нужно было выпустить список расстрелянных, кого, когда и за что. Тут-то её и свалил приступ.
Умереть ей не дали. Рядом оказалась Александра Генриховна, хирург из Николаевского госпиталя, которая за считанные минуты вернула Лину к столь нежеланной жизни. Вокруг сновали люди, переживали, называли идиоткой и спрашивали, как же так получилось, ну как так можно было...
- Найди себе Дело, - сказала ей баронесса, когда уходила, - найди обязательно. Иначе тебе будет _так_ тошно...
Эти слова впоследствии стали определяющими для меня и для всей этой истории.
Было решено взять отгул на три дня (в больничном листке всё милосердно списали на эпилепсию), а потом попробовать окольными путями выехать из Петрограда в глушь, чем дальше от людей, тем лучше. Поселиться где-нибудь около Твери или Бологого, устроиться в школу учительницей словесности или немецкого и не вспоминать. В общем, снова бежать, куда глаза глядят - от себя в том числе.

Во втором варианте развития событий Лина успевает получить тревожное письмо из Петрограда - мол, всё плохо, наших косят штабелями, до военного положения считанные дни и надо уезжать как только, так сразу, вот тебе билет на завтрашний поезд, не спрашивай, откуда.
Она снова оказалась одна посреди незнакомого города. Два дня провела в гостинице, потом выселилась и начала думать, как здесь вставать на ноги. Очевидно, нужно было работать и зарабатывать - ещё и чтобы не угодить в полицию за бродяжничество.
Лина попробовала работать на Дранкова, но хватило ее ненадолго - поняла, что категорически не её. Зато Дранков же косвенно намекнул на публикацию в газете, и она рискнула отнести туда свои переводы и стихи. К ее удивлению, газета решила миновать переводы из Йейтса (хотя казалось бы, почти классик), а вот её сочинения с удовольствием взяла.
Оба стихотворения - одно давнее, другое написанное на заказ - она подписала "Марселин Гайст". Именем, данным при рождении. И подумала, что здесь, в городе-убежище, возможно, можно больше не прятать это имя.

Выпить чашечку потрясающего вишнёвого кофе на первый честный гонорар из Journal des Debàts было восхитительно. Жизнь стремительно налаживалась. На столике в кафе взгляд Марселин зацепился за позавчерашний номер газеты...и - кажется, заявление про жизнь было преждевременным. При виде объявление о наборе добровольцев в армию Юденича её неожиданно схватила за горло тоска по той России, в которой она выросла и которой более не существовало. Именно сейчас она поняла, как стоило это всё ценить. Вот если бы была возможность повернуть время вспять...хотя, подождите.
Решение о вступлении далось очень непросто. Марселин ругалась на саму себя за трусость, но её судьба нашла её сама в лице Анны Чировской, позвавшей ее на площади Бастилии.
- Понимаете, я решила провести эксперимент, - объяснила госпожа Чировская, - если подойти к любому жителю или гостю Парижа и спросить его, то выяснится, что он занимается каким-нибудь искусством.
Чировская пригласила Марселин в свой салон вечером, та решила попытать удачу и не прогадала. За свои песни ей удалось получить премию Зборовского. Целых пятьсот франков!..
И тут все вокруг обернулось в самое настоящее искушение. Пятьсот франков - та сумма, в которой в Париже можно было неплохо встать на ноги. Можно было бы продолжать сотрудничать с газетой и в целом буквально "купить" себе новую жизнь. И никуда не ехать. И подпитывать свою тревожность, и точно оставить надежду слезть с морфия, тут точно его легче достать, и вечно винить себя...
- Марселин...кем бы вы не были на самом деле, душою вы точно русская, - так сказала ей новая знакомая Полина на вечере у Анны Чировской.
Да, невооружённым глазом было видно, как местные устали от русских и как русские по большей части живут лишь горьким сожалением о прошлом. При всем невообразимом блеске Парижа сердце ее всё же осталось в России - Полина была права. Осознав это, Марселин пожертвовала в фонд армии Юденича сто франков и императорский шифр матери, положила остальные четыреста франков в неприкосновенный запас, швырнула оставшиеся наркотики в костёр, который разжёг священник из Нотр-Дама и подошла к князю Хованскому с просьбой о переводе на фронт.
- Я знаю английский и немецкий, - сказала она, - ещё могу оказывать первую помощь и готовить, наверное. В общем, берусь за любую доступную работу, на самом деле. Очень хочется вернуться...и вернуть.
Хованский не уточнял, что именно вернуть. Он понимал. Он всегда с полуслова всё понимал.

Времени оставалось совсем мало, но Марселин успела на вечернюю мессу. Почему-то именно в католической церкви ей удалось найти, увидеть, поверить... благословение от падре было неожиданным и похоже на столп света, сошедший сверху. Крепко сжав в руках маленький крест - подарок святого отца - она поспешила собираться.
Провожали на фронт их почти как героев, хотя они толком ещё ничего не сделали. В тот момент, когда разливали вино, за окном раздался грохот салюта. Будто в их честь...

"Но сердце, как бы ты хотело,
Чтоб это вправду было так" -
И оно будет. Я выбрала Париж, но не как убежище, а как отправную точку. Марселин возвращается в Россию, которая на самом деле была предназначена её матери, которая слишком глубоко вошла в неё саму. Скорее всего, она погибнет на передовой или на расстреле, как тысячи ей подобных; и смерть, которая до этого лишь задевала рикошетом, наконец, посмотрит ей прямо в глаза. Но - она в конце концов поняла, зачем ей жить и зачем умирать, она перестала вечно убегать, и перестала себя ненавидеть, и отпустила мать, и простила отца. И я вместе с ней.

Любовью чужой горят города,
Извилистый путь затянулся петлёй.
Когда все дороги ведут в никуда -
Настала пора возвращаться домой.